ne znatok писал(а):Ну, она все-таки более предсказуема , именно как образ. Мне про нее всё понятно.
Мерси. Натирально, в каждом обхождении главная хворма - ученость. Потому ежели человек ученый, так ему уже свет переменяется: тогда, примером, что Хивре будет белое, то ему рябое, что Хивре будет персона, то ему... пардон! Вы меня, Проня Прокоповна, понимаете?
А чего это Россия у всяких бандеровцев их кина покупает???zyablik писал(а): Интересно, а чего это они стране-агрессору свои кина шедевральные продают???
Да шо вы говорите???adada писал(а):На Украине живут не одни только бандеровцы, в ней живут также и миллионы нормальных русских и нормальных украинцев,
Хелена писал(а):zyablik, я с ходу наткнулась на трейлеры на украинском. На нем такая же шикарная речь - или это при русском переводе постарались? Так сказать в стиле "Союза спасения".
... ювелирно!!! Оторваться нельзя...
...Очень хорош подбор актеров. Как умеет это делать Урсуляк...
...Удается ему это, ничего не скажешь... И эпоху он любит и чувствует...
bormato писал(а):У нас все точно так же. Снимают улицу, а покрытие асфальтовое не перестилают на деревянное. Так и там. Нужен эффектный кадр, и больше ничего.
Невский проспект ( проспект 25 октября) с всплывшей мостовой после наводнения 1924 года.Эмилия писал(а):
У вас это где? И про что?
Эмилия писал(а):Все равно ничего не поняла. Когда эту мостовую и где неправильно снимают?
Схожую идею, но на чисто текстовом уровне, высказал киевед и булгаковед Мирон Петровский. «Тарарабумбия», дурацкий припевчик, который то и дело повторяет второстепенный персонаж чеховских «Трех сестер» полковой лекарь Чебутыкин, – это не простая полупьяненькая бессмыслица. Это диалогическая дыра; она зияет на месте некоего текста, которого нет. Нет и подтекста, поскольку Чебутыкин не умеет выразить своих чувств не только в словах, а и даже в мыслях. Но место этой «дыры» в диалогической и сюжетной структуре пьесы настолько точно, – настолько ясно, какие слова должны были бы здесь прозвучать, – что и пошлая, глупая чебутыкинская «тарарабумбия» наполняется для зрителя внятным трагифарсовым смыслом.
mirage писал(а):Я про тарабумбию.
В двенадцатом часу горничная доложила, что пришли Владимир Михайлыч. Софья Львовна, пошатываясь от усталости и головной боли, быстро надела свой новый удивительный капот сиреневого цвета, с меховою обшивкой, наскоро кое-как причесалась; она чувствовала в своей душе невыразимую нежность и дрожала от радости и страха, что он может уйти. Ей бы только взглянуть на него.
Володя маленький пришел с визитом, как следует, во фраке и в белом галстуке. Когда в гостиную вошла Софья Львовна, он поцеловал у нее руку и искренно пожалел, что она нездорова. Потом, когда сели, похвалил ее капот.
— А меня расстроило вчерашнее свидание с Олей, — сказала она. — Сначала мне было жутко, но теперь я ей завидую. Она — несокрушимая скала, ее с места не сдвинешь; но неужели, Володя, у нее не было другого выхода? Неужели погребать себя заживо значит решать вопрос жизни? Ведь это смерть, а не жизнь.
При воспоминании об Оле на лице у Володи маленького показалось умиление.
— Вот вы, Володя, умный человек, — сказала Софья Львовна, — научите меня, чтобы я поступила точно так же, как она. Конечно, я неверующая и в монастырь не пошла бы, но ведь можно сделать что-нибудь равносильное. Мне не легко живется, — продолжала она, помолчав немного. — Научите же… Скажите мне что-нибудь убедительное. Хоть одно слово скажите.
— Одно слово? Извольте: тарарабумбия.
— Володя, за что вы меня презираете? — спросила она живо. — Вы говорите со мной каким-то особенным, простите, фатовским языком, как не говорят с друзьями и с порядочными женщинами. Вы имеете успех как ученый, вы любите науку, но отчего вы никогда не говорите со мной о науке? Отчего? Я недостойна?
Володя маленький досадливо поморщился и сказал:
— Отчего это вам так вдруг науки захотелось? А, может, хотите конституции? Или, может, севрюжины с хреном?
— Ну, хорошо, я ничтожная, дрянная, беспринципная, недалекая женщина… У меня тьма, тьма ошибок, я психопатка, испорченная, и меня за это презирать надо. Но ведь вы, Володя, старше меня на десять лет, а муж старше меня на тридцать лет. Я росла на ваших глазах, и если бы вы захотели, то могли бы сделать из меня всё, что вам угодно, хоть ангела. Но вы… (голос у нее дрогнул) поступаете со мной ужасно. Ягич женился на мне, когда уже постарел, а вы…
— Ну, полно, полно, — сказал Володя, садясь поближе и целуя ей обе руки. — Предоставим Шопенгауэрам философствовать и доказывать всё, что им угодно, а сами будем целовать эти ручки.
— Вы меня презираете и если б вы знали, как я страдаю от этого! — сказала она нерешительно, заранее зная, что он ей не поверит. — А если б вы знали, как мне хочется измениться, начать новую жизнь! Я с восторгом думаю об этом, — проговорила она и в самом деле прослезилась от восторга. — Быть хорошим, честным, чистым человеком, не лгать, иметь цель в жизни.
— Ну, ну, ну, пожалуйста, не ломайтесь! Не люблю! — сказал Володя, и лицо его приняло капризное выражение. — Ей-богу, точно на сцене. Будем держать себя по-человечески.
Чтобы он не рассердился и не ушел, она стала оправдываться и в угоду ему насильно улыбнулась, и опять заговорила об Оле, и про то, как ей хочется решить вопрос своей жизни, стать человеком.
— Тара…ра…бумбия… — запел он вполголоса. — Тара…ра…бумбия!
И неожиданно взял ее за талию. А она, сама не зная, что делает, положила ему на плечи руки и минуту с восхищением, точно в чаду каком-то, смотрела на его умное, насмешливое лицо, лоб, глаза, прекрасную бороду…
— Ты сам давно знаешь, я люблю тебя, — созналась она ему и мучительно покраснела, и почувствовала, что у нее даже губы судорожно покривились от стыда. — Я тебя люблю. Зачем же ты меня мучаешь?
Она закрыла глаза и крепко поцеловала его в губы, и долго, пожалуй, с минуту, никак не могла кончить этого поцелуя, хотя знала, что это неприлично, что он сам может осудить ее, может войти прислуга…
— О, как ты меня мучаешь! — повторила она.
Когда через полчаса он, получивший то, что ему нужно было, сидел в столовой и закусывал, она стояла перед ним на коленях и с жадностью смотрела ему в лицо, и он говорил ей, что она похожа на собачку, которая ждет, чтоб ей бросили кусочек ветчины. Потом он посадил ее к себе на одно колено и, качая как ребенка, запел:
— Тара… рабумбия… Тара… рабумбия!
А когда он собрался уходить, она спрашивала его страстным голосом:
— Когда? Сегодня? Где?
И она протянула к его рту обе руки, как бы желая схватить ответ даже руками.
— Сегодня едва ли это удобно, — сказал он, подумав. — Вот разве завтра.
И они расстались. Перед обедом Софья Львовна поехала в монастырь к Оле, но там сказали ей, что Оля где-то по покойнике читает псалтирь. Из монастыря она поехала к отцу и тоже не застала дома, потом переменила извозчика и стала ездить по улицам и переулкам без всякой цели, и каталась так до вечера. И почему-то при этом вспоминалась ей та самая тетя с заплаканными глазами, которая не находила себе места.
А ночью опять катались на тройках и слушали цыган в загородном ресторане. И когда опять проезжали мимо монастыря, Софья Львовна вспоминала про Олю, и ей становилось жутко от мысли, что для девушек и женщин ее круга нет другого выхода, как не переставая кататься на тройках и лгать или же идти в монастырь, убивать плоть… А на другой день было свидание, и опять Софья Львовна ездила по городу одна на извозчике и вспоминала про тетю.
Через неделю Володя маленький бросил ее. И после этого жизнь пошла по-прежнему, такая же неинтересная, тоскливая и иногда даже мучительная. Полковник и Володя маленький играли подолгу на бильярде и в пикет, Рита безвкусно и вяло рассказывала анекдоты, Софья Львовна все ездила на извозчике и просила мужа, чтобы он покатал ее на тройке.
Заезжая почти каждый день в монастырь, она надоедала Оле, жаловалась ей на свои невыносимые страдания, плакала и при этом чувствовала, что в келью вместе с нею входило что-то нечистое, жалкое, поношенное, а Оля машинально, тоном заученного урока говорила ей, что всё это ничего, всё пройдет и бог простит.
Эту музыку записывали для граммофона, исполняли с эстрады, она сопровождала человека повсюду. И недаром под нее проходила первая постановка спектакля «Три сестры».
«Тарарабумбия», дурацкий припевчик, который то и дело повторяет второстепенный персонаж чеховских «Трех сестер» полковой лекарь Чебутыкин...
Запев этой песенки:
«Тарарабумбия,
Сижу на тумбе я,
И горько плачу я, Что мало значу я»
...восходит к тексту популярного в свое время «гимна» шансонеток, выступавших в парижском кафе-ресторане Максима: «Tha ma ra boum diй!»
Существовало музыкальное произведение «Ta-ra-ra-bum-bia», возникшее в конце века в Англии. Оттуда оно перекочевало в Париж, а затем распространилось по всему свету. Попало и в Россию, где вскоре стало чрезвычайно популярным. Эту музыку записывали для граммофона, исполняли с эстрады, она сопровождала человека повсюду. И недаром под нее проходила первая постановка спектакля «Три сестры».
Позже словосочетание «тарарабумбия» стало синонимом неотвязчивой бессмыслицы. Но тогда это
музыкальное произведение воспринималось как марш конца века.
Абракадабрская фраза “тарара-бумбия” Чебутыкина – искажённый русский вариант первых слов парижской шансонетки, в те годы бывшей тогда в большой моде "Tarara boom de ay", – фраза, выражающая преходящесть и напрасность жизни.
mirage писал(а):И Чехов, и Киплинг отдали дань этой песенке.
Впервые эта песенка прозвучала в США. Именно там, в «стране свободы», и зарождалось в те годы то, что мы называем теперь шоу-бизнесом. Для многих и многих тысяч эмигрантов из Европы сфера развлечений оказалась в Америке едва ли не единственным относительно незанятым «местом под солнцем». Жадные до жизни, они принесли с собой совершенно новое, непривычное для прежней патриархальной Америки, отношение к развлечениям. У них не было предрассудков — классовых ли, сексуальных или расовых; главным и определяющим для них было — принесёт ли это прибыль или нет.
Модные направления американского шоу-бизнеса задавал, конечно же, Нью-Йорк, а «законодателями мод» в Нью-Йорке к началу 1890-х годов стали выходцы из эмигрантских кругов — Эдвард Маркс, Джозеф Стерн, Лео Фейст, а ещё Шапиро, Бернстейн, Гарри фон Тильцер (он же Аарон Гумбински), без особого труда потеснившие прежних «законодателей», — так сказать, из «местных». Кстати, именно Маркс, судя по сохранившимся нотным изданиям, энергично «продвигал» потом и нашу песенку.
Вообще, всё происходило очень быстро. Неизвестно откуда появившись, «Ta-ra-ra Boom-der-ay» где-то в августе 1891 года была исполнена в Бостоне, в рамках одного из водевилей, а уже в октябре того же года она зазвучала и на нью-йоркском Бродвее. Толком не известно также, когда и где эту песенку услышала Лотти Коллинз, певица и танцовщица «лёгкого жанра» из Англии, приезжавшая в Америку к мужу-американцу, — но уже в ноябре 1891 года она с громадным успехом исполняла песенку в Лондоне. И настоящее рождение нового шлягера состоялось именно там и именно благодаря Лотти Коллинз.
mirage писал(а):Почему в Америке? В Англии, вроде, написано.
fililog, из поста adada, на мой взгляд, следовало, что он хочет подчеркнуть, что именно песенка, а не Киплинг отзываются в "Трёх сёстрах". Я же хотела подчеркнуть для adada, что и Киплинг был под влиянием всё той же песенки. Все всё понимают, но делают свои акценты. Как обычно : ).
The song's authorship was disputed for some years.[1] It was originally credited to Henry J. Sayers, who was the manager of Rich and Harris, a producer of the George Thatcher Minstrels. Sayers used the song in the troupe's 1891 production Tuxedo, a minstrel farce variety show in which "Ta-ra-ra Boom-de-ay" was sung by Mamie Gilroy.[2][3] However, Sayers later said that he had not written the song, but had heard it performed in the 1880s by a black singer, Mama Lou, in a well-known St. Louis brothel run by "Babe" Connors.[4] Another American singer, Flora Moore, said that she had sung the song in the early 1880s.[3]
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 51