Love storyВо глубину российского режима-с
заглядываю, словно в полынью, —
и вижу, что эпоха наложилась
на возраст мой, да и на жизнь мою.
Я все его провалы и успехи,
ужимки и прыжки, народ и знать
давно привык воспринимать как вехи
своей судьбы. Где мне другую взять?
История — она такая штука,
а грубо говоря, такая сука,
что с нею мы мучительно слились:
отдельной биографии этапы
размечены судьбой Большого Папы,
и будет так, куда ни поселись.
Вот он пришел. Мне тридцать два. Я молод.
Я никогда не шастал по Кремлю,
мне кажется полезным русский холод,
я либералов страстно не люблю,
в них видя пошляков и супостатов;
мне неприятен их надрывный стиль,
и если б я, допустим, был Муратов,
меня бы я доныне не простил.
Не стану, уподобившись невежам,
клеймить его агрессию и ложь:
вождь тоже был тогда довольно свежим
и, кажется, надеялся (на что ж?!).
Немало утекло воды и водки,
и кое-что сместилось в голове,
и мы сошлись в одной дырявой лодке,
тогда как цвет команды НТВ…
Но всем не будешь ставить лыко в строку.
Слаб человек, ржавеет и металл.
Но все-таки к его второму сроку
я никаких иллюзий не питал.
Добил меня Беслан. Мне стало сорок.
Уже я был и враг, почти шпион, —
но все еще считал, что это морок,
что вскорости развеется и он.
Меж тем себя я чувствовал в траншее,
а может быть, во рву с клубками змей;
потом все стало несколько смешнее,
но делало меня при этом злей.
Поэта вечно бесит все, что ложно.
«Закройте дверь, а то выходит газ!»
А может, я почувствовал, что можно,
и можно, так сказать, в последний раз.
Что вспоминать про зимние протесты,
зачем вцепляться в прошлогодний снег?
Такие были милые невесты,
а вышли ведьмы. Это участь всех.
Мне было сорок пять шестого мая.
Подросток не наивен и не мал.
Напрашивалась рифма «всех ломая»,
и это, в общем, правда: всех сломал.
Ты думал, все пройдет, — а тут утроба,
родная почва, вечный чернозем.
И тут во мне и впрямь проснулась злоба, —
но самое смешное, что и в нем.
Не утоленный Крымом и Донбассом,
с натугою справляя торжество,
он чувствовал острее с каждым часом,
что ничего не вышло у него, —
и глядя, как спивалась этим квасом
невинная российская родня,
я чувствовал острее с каждым часом,
что ничего не вышло у меня.
К нам подступала смертная зевота.
Тут не было ни гордых, ни крутых:
добро бы что-то вышло у кого-то! —
но выйти не могло. Распад. Тупик.
Такое было бурное начало,
кипенье чуть не влесовых племен —
а вышел пшик, и это означало,
что этот мир уже приговорен.
Пускай у них бы что-то получилось,
оформилось и вылезло на свет, —
Россия бы на этом обучилась и одолела гадину…
Но нет. Окончена последняя проверка,
не слышится ни горнов, ни копыт, —
здесь никому не взять отныне верха,
и не над кем уже. Проект закрыт.
…Мне пятьдесят. Отчаянье не бурно,
и пусть я младше вечного главы —
могильная или ночная урна
мне ближе избирательной, увы.
Не то чтобы его готов принять я —
такое безразличье тоже грех, —
но мы уже вот-вот сойдем в объятья
истории, а ей плевать на всех.
Приходит час старения, смиренья,
все как-то улетает в гребеня,
и не могу равно представить день я,
когда его не будет… и меня…
Что будет после — бунты, генералы,
рашизм, война, анархия ли мать,
опять гэбэшник, снова либералы,
монархия — теперь уже плевать.
Для нас двоих кончается эпоха,
3-дешное, но скучное кино.
Друг друга мы использовали плохо.
Но в старости и это все равно.
https://www.novayagazeta.ru/articles/20 ... love-story