Я решила поискать, что сам Набоков писал о потерянном рае, в результате нашла интересную отсылку к концепции Виктора Ерофеева, касающейся всего творчества Набокова.
В статье Русанова "О метаромане Набокова" я прочла следующее:
В творчестве Набокова исследователи отмечают единство тем, идей, мотивов, поэтики, стилистики и других составляющих идиостиля, которые позволяют говорить о набоковском творчестве как о метаромане. На это указывали З. Шаховская, А. Долинин. Однако первым сформулировал концепцию набоковского метаромана В. Ерофеев: "метароман, обладающий известной прафабулой, матрицируемой, репродуцируемой, в каждом отдельном произведении при разнообразии сюжетных ходов и развязок". Прафабулой метаромана Набокова В. Ерофеев предлагает считать мифологему "поисков утраченного рая".
Произведения Набокова объединяются системой взаимосвязей на многих уровнях. Самый явный из них - интертекстуальный. На этом уровне произведения связаны системой автоаллюзий.
http://nabokovandko.narod.ru/metaroman.htmlДальше там как раз многие автоаллюзии разбираются, да и мы сами множество их уже назвали в ходе обсуждения.
Вот что Русанов пишет о рассказе и о последнем абзаце:
Тема счастья, мотив милосердия автора по отношению к персонажу, структура повествования и ряд художественных деталей связывают рассказы "Набор" и "Облако, озеро, башня". Если в "Наборе" счастье - это внутреннее ощущение героя, "радуга во всю душу", то в рассказе "Облако, озеро, башня" счастье обретает внешнее символическое воплощение: "А через час ходьбы вдруг и открылась ему то самое счастье, о котором он как-то вполгрезы подумал… было ясно видно озеро с облаком и башней, в неподвижном совершенном сочетании счастья" (IV, 424-425).
Обращает на себя внимание совпадение имени и отчества главных персонажей в обоих рассказах - Василий Иванович. Но подчеркивается условность этого имени: "Почему я решил, что человека с которым я сел рядом зовут Василием Ивановичем?" ("Набор") (IV, 363); "Я сейчас не могу вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович" ("Облако, озеро, башня") (IV, 420). Но автор объясняет, почему выбрал для персонажа именно это имя и отчество: "Да потому, что это сочетание имен, как кресло, а он был широк и мягок…" (IV, 363). Фамилия персонажа "Набора", Аксаков, добавляет еще и ассоциативный ряд из русской литературы. Возможно, что это сочетание имени и отчества Набоков позаимствовал из романа Тургенева "Отцы и дети", у отца главного героя - Василия Ивановича Базарова. С этим образом так же связаны мотивы архаичности, уюта и неблагополучия.
В обоих рассказах на металитературном уровне происходит обнажение приема. Правда в "Облаке, озере, башне" это происходит в более замаскированной форме. Первая фраза рассказа: "Один из моих представителей, скромный, кроткий холостяк, прекрасный работник…" (IV, 420) заставляет предположить, что повествование ведется от лица хозяина какого-то предприятия, некоего руководителя. Рассказ легко интерпретируется в реалистическом ключе, не смотря на маленькие странности, но только до определенного момента. Этот момент обозначен аллюзией "Приглашения на казнь", упомянутой выше. Повествование переключается из реалистического плана в символико-аллегорический, чем объясняется, например, немотивированная жестокость спутников Василия Ивановича. Прозревший читатель понимает, что поэтика рассказа не реалистическая, а подчеркнуто модернистская, подобная поэтике романа "Приглашение на казнь".
В последнем абзаце вновь появляется "я" повествователя: "По возвращении в Берлин он побывал у меня… Повторял без конца, что принужден отказаться от должности, умолял отпустить, говорил, что больше не может, что сил больше нет быть человеком. Я его отпустил, разумеется" (IV, 427). И читателю становится ясно, что пара "я" - "он" в начале и в конце рассказа это не руководитель и подчиненный, а писатель и его создание. При этом автор снисходителен и милостив к своему персонажу. Этот мотив милосердия всевластного творца по отношению к своему творению, освобождения персонажа от страданий человеческой жизни еще раз ярко проявится в финале романа "Bend Sinister". В рассказе "Облако, озеро, башня" дана новая трактовка проблемы счастья. Набоков вновь возвращается к идее фатальной невозможности счастья. Но здесь непреодолимой помехой становится тирания торжествующей пошлости, перед которой бессильна даже творческая личность. Эта же идея реализуется в рассказе "Истребление тиранов", в романах "Приглашение на казнь" и "Bend Sinister".
Т.е он видит связь "Автор — персонаж", и не выделяет линию "Бог — человек (ангел)".
Можно найти компромиссный вариант: Создатель — его творение, охватывающее обе эти точки зрения.
И все же я не зря приглядывалась к Шраму. Наличие в рассказе этого вкрадчиво-гнусного (прибегнем к двойному эпитету, отдадим дань Тютчеву:) подогревателя, на мой взгляд, явно указывает, что где-то рядом должен быть и Бог.
При этом я понимаю, я помню, что все попытки Набокова пробиться к вере ни к чему не привели. Об этом хорошо пишет Ерофеев в статье "В поисках потерянного рая (русский метароман Набокова)", на которую как раз ссылается Русанов.
Несомненно, что опору авторского "я" на самое себя должно считать вынужденной мерой, обусловленной трезвым осознанием невозможности иного, более фундаментального выбора, жесткой ограниченностью своих метафизических способностей. В этом смысле Набоков предельно честен перед собой и читателем: он не вымышляет той реальности, которой не осязает, но пишет о том, что доступно его "земной природе", хотя такое положение -- здесь есть, если хотите, ущербность бескрылости -- его отнюдь не удовлетворяет. "Я готов,-- говорит автор "Других берегов",-- перед своей же земной природой, ходить с грубой надписью под дождем, как обиженный приказчик (сравнение сильное! особенно для Набокова) . Сколько раз я чуть не вывихивал разума, стараясь высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по оба предела жизни! Я готов был стать единоверцем последнего шамана, только бы не отказаться от внутреннего убеждения, что себя я не вижу в вечности лишь из-за земного времени, глухой стеной окружающего жизнь. Я забирался мыслью в серую от звезд даль -- но ладонь скользила все по той же совершенно непроницаемой глади. Кажется, кроме самоубийства, я перепробовал все выходы (герой "Защиты Лужина" попробует и этот выход.-- В. Е.). Я отказывался от своего лица, чтобы проникнуть заурядным привидением в мир, существовавший до меня. Я мирился с унизительным соседством романисток, лепечущих о разных йогах и атлантидах. Я терпел даже отчеты о медиумистических переживаниях каких-то английских полковников индийской службы, довольно ясно помнящих свои прежние воплощения под ивами Лхассы. В поисках ключей и разгадок я рылся в своих самых ранних снах..." Итак, Набоков готов был согласиться на самые невероятные унижения, дабы преодолеть свой агностицизм, даже на контакт с восточными религиями, что, в сущности, вообще поразительно, если иметь в виду его гипертрофированное личностное сознание.
Из всего этого ничего не вышло. Тогда, "не умея пробиться в свою вечность, я обратился к изучению ее пограничной полосы -- моего младенчества".
И несколько ранее в той же статье:
В силу своего метафизического "сомнения", Набоков "закрыл" верхний этаж символистской прозы, то есть закрыл для своего "я" выходы не только в горизонтальную плоскость "мы", но и в вертикальную плоскость слияния в некое мистическое "мы" с мировой душой. Таким образом, набоковское "я" (и плеяда его романных "двойников") оказалось в полном одиночестве, предельной изоляции, и, удержав в сознании символистскую идею неподлинности "здешнего" мира, условности его декораций, оно -- волей-неволей,-- не имея доступа в верхние этажи, должно было театрализовать этот мир декораций (в театрализации содержится момент преодоления и освобождения от неподлинного мира), причем "другой" в мире Набокова (кроме исключений, о которых ниже) также оказывается видимостью, призраком, наконец, вещью (тем самым подтверждается ортеговская концепция). Подобное абсолютно одинокое "я" становится невольным ницшеанцем, в тени близкой по времени ницшеанской традиции как непроизвольного ориентира, и тогда вырабатывается особый комплекс морали, в чем-то оппозиционный по отношению к предшествующей, христианской этике
http://zhurnal.lib.ru/v/victor_v_e/v_poiskax_raya.shtmlС этим я согласна, Набоков сколько ни старался, в эту вертикаль уйти не мог, не видел он света во тьме и лукавить не собирался.
Но Василий Иванович, как мы уже здесь говорили, не один из двойников Набокова. Он только его самая лучшая, детская, прекрасная наивная часть, верящая в возможность счастья. И я хочу верить в то, что Набоков сделал для него исключение. И само название рассказа эту веру укрепляет -- облако, озеро, башня. Рай есть. Будьте как дети.
)