Поэт и смерть

[adada]

Насчёт материи — каждый из получивших обязательное среднее образование и сам мог бы и даже обязан самосослаться на школьный учебник по физике.

Вопрос с душой и мировым духом сложнее, он конвенционален. Будем считать, что мой тезис обращен к единомышленникам, к их сотням и миллионам.

[Тигра]

ОК, к единомышленникам по вопросу безусловной деперсонификации Духа, при этом всё же Духа.
Примерно поняла.

[adada]

С полмесяца назад, в период относительной тишины, мой сосед из второго подъезда рассказал мне о "регрессивисте-энергетике" Майкле Ньютоне, о его книгах "Путешествия души" и "Предназначение души".
Я ещё не вникал, но думаю, что и этот автор вряд ли смог объяснить, зачем мировой энергии духа кровь из носу необходима антропоморфная интерпретация...

[Тигра]

думаю, что и этот автор вряд ли смог объяснить, зачем мировой энергии духа кровь из носу необходима антропоморфная интерпретация...

Да бог с ним, с автором. Мне интересно, зачем вам понадобился Дух. Да ещё без доказательств.

[adada]

Жить, знаете ли, доводится среди духовных людей с разной степенью заинтересованности в вечной жизни. И часть их представлений неизбежно усваивается, задерживается в запасниках. (Как, скажем, любой мужчина, оставаясь собой, неизбежно зацепит и оставит в своем разуме и сердце что-то женское.)

И когда я встречаюсь с носителями идеи или веры в вечное перерождение, в грядущее возрождение, в, так сказать, персональный адвент, -- я всегда интересуюсь, как они объясняют якобы имеющее место свойство персонификации молекулы души, духа, ее способность или даже потребность придерживаться неразрывной связи с давным дано ушедшими из жизни Петровым, Ивановым или Сидоровой?

Зачем это представление требуется человеку, мне понятно, загадкой остается вера в то, что таким антрпоморфным качеством, якобы, наделена Природа, ее компоненты. На кой ЕЙ это?!

[ne znatok]

Господь листает книгу жизни
И думает: кого б это прибрать
Все лишь заслышат в небе звук железный
И словно мыши по домам бежать

А Он поднимет крышу, улыбнется
И шарит по углам рукой
Поймает бедного, а тот дрожит и бьется
Господь в глаза посмотрит: Бог с тобой --
Что бьешься-то?

Пригов

[adada]

Ото ж!

[ne znatok]

Ото ж!

:!:

[fililog]

Роберт Рождественский (последнее стихотворение)

...Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью...
Мои дорогие, мои бесконечно родные, прощайте!
Родные мои, дорогие мои, золотые, останьтесь,
Прошу вас, побудьте опять молодыми!
Не каньте беззвучно в бездонной российской общаге.

Живите. Прощайте...
Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден.
Простите меня, если я хоть кого-то обидел.
Целую глаза ваши. Тихо молю о пощаде.
Мои дорогие. Мои золотые.
Прощайте!

Постичь я пытался безумных событий причинность.
В душе угадал... Да не все на бумаге случилось.
Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река.
Только что было поле с ромашками...
Быстро-то как!..

Радуют не журавли в небесах, а синицы в руках...
Быстро-то как!..
Да за что ж это, Господи?!
Быстро-то как...
Только что, вроде, с судьбой расплатился,
— Снова в долгах!

Вечер в озябшую ночь превратился.
Быстро-то как...
Я озираюсь. Кого-то упрашиваю, как на торгах...
Молча подходит Это. Нестрашное...
Быстро-то как...

Может быть, что-то успел я в самых последних строках!..
Быстро-то как! Быстро-то как...
Быстро...

===
Опубликовано в книге: В. Аксенов, "Таинственная страсть".
Читал Е. Евтушенко на похоронах Р. Рождественского.

[adada]

Да, слаб Человек, жаль Человека: всё-то ему то долго-то как, то быстро-то как...

[mirage]

А-а-а...

[ne znatok]

Как часовой на рубеже свободы
Лицом к врагу стоял я тридцать лет,
Я знал, что здесь мои промчатся годы,
И я не ждал ни славы, ни побед.

Свободен пост! Моё слабеет тело…
Один упал – другой сменил бойца!
Я не сдаюсь! Ещё оружье цело,
И только жизнь иссякла до конца.

[fililog]

***
А ведь и вправду мы умрем,
тогда... тогда что будет с нами?
По одному, вдвоем, втроем
мы пролетим под облаками.

Ты — каждая, а я — никто.
И что все это означает?
И поддувает полотно,
захлопавшее над плечами.

Сжимает кратко и легко
и в пальцах скручивает туго,
и мы летим одним комком,
щелчком направленные в угол.

Евгений Сабуров

[Тигра]

Хорошая песня Щербакова.

"АD LEVCONOEN"

Не кричи, глашатай, не труби сбора,
Погоди, недолго терпеть.
Нет, еще не завтра, но уже скоро
Риму предстоит умереть.
Радуйся, торговец, закупай мыло —
мыло скоро будет в цене...
Скоро будет все иначе, чем было,
а меня убьют на войне...

Не зевай, историк, сочиняй книгу,
наблюдай вращенье Земли.
Каждому столетью, году, дню, мигу,
сколько надлежит, удели.
Ветер поднимается, звезда меркнет.
Цезарь спит и стонет во сне.
Завтра будет ясно, кто кого свергнет,
а меня убьют на войне...

Смейся, Левконоя, наливай вина.
Знать, что будет, ты не вольна.
Можешь мне поверить, по всему видно,
что тебя не тронет война.
Знать, что будет завтра, много ль в том толку?
Думай о сегодняшнем дне.
Я ж, хотя и знаю, но скажу только,
что меня убьют на войне.

Это и в ветку о вине годится.

[Лисавета]

Час смерти

О мысли люты!
Кончается мое
На свете бытие,
Преходит житие,
Пришли последние минуты,
Пришел ко мне тот час,
Который преселяет нас
Во мрачну бесконечность.
Отверста моему смятенну духу вечность:
Погаснут данные мне искры божества,
Потухнут мысли все и чувство вещества,
В ничто преобращусь навек из существа;
Престрашною судьбою
Расстанусь навсегда
Со светом и с собою,
Засну, и не проснуся никогда.
На то ль я, боже мой, произведен тобою,
Чтоб сей вкусил я страх
И претворился в прах?
Щедролюбивая и всемогуща сила
Нельзя, чтоб действие лютейшее сносила —
Восстану я опять.
Но, ах, возможно ли исчезнуть и восстать?
Когда есть бог, возможно,
А бог, конечно, есть, мы знаем то неложно.

Александр Сумароков

[Лисавета]

Жизнь пронеслась без явного следа.
Душа рвалась - кто скажет мне куда?
С какой заране избранною целью?
Но все мечты, всё буйство первых дней
С их радостью - всё тише, всё ясней
К последнему подходят новоселью.

Так, заверша беспутный свой побег,
С нагих полей летит колючий снег,
Гонимый ранней, буйною метелью,
И, на лесной остановясь глуши,
Сбирается в серебряной тиши
Глубокой и холодною постелью.

Афанасий Фет

[Лисавета]

Смерть

"Я жить хочу!- кричит он, дерзновенный.
Пускай обман! О, дайте мне обман!"
И в мыслях нет, что это лед мгновенный,
А там, под ним - бездонный океан.

Бежать? Куда? Где правда, где ошибка?
Опора где, чтоб руки к ней простерть?
Что ни расцвет живой, что ни улыбка,-
Уже под ними торжествует смерть.

Слепцы напрасно ищут, где дорога,
Доверясь чувств слепым поводырям;
Но если жизнь - базар крикливый Бога,
То только смерть - его бессмертный храм.

Афанасий Фет

[Лисавета]

Смерти

Я в жизни обмирал и чувство это знаю,
Где мукам всем конец и сладок томный хмель;
Вот почему я вас без страха ожидаю,
Ночь безрассветная и вечная постель!

Пусть головы моей рука твоя коснется
И ты сотрешь меня со списка бытия,
Но пред моим судом, покуда сердце бьется,
Мы силы равные, и торжествую я.

Еще ты каждый миг моей покорна воле,
Ты тень у ног моих, безличный призрак ты;
Покуда я дышу - ты мысль моя, не боле,
Игрушка шаткая тоскующей мечты.

Афанасий Фет

[fililog]

            О СМЕРТИ

Всё чаще я по городу брожу.
Всё чаще вижу смерть — и улыбаюсь
Улыбкой рассудительной. Ну, что же?
Так я хочу. Так свойственно мне знать,
Что и ко мне придет она в свой час.

Я проходил вдоль скачек по шоссе.
День золотой дремал на грудах щебня,
А за глухим забором — ипподром
Под солнцем зеленел. Там стебли злаков
И одуванчики, раздутые весной,
В ласкающих лучах дремали. А вдали
Трибуна придавила плоской крышей
Толпу зевак и модниц. Маленькие флаги
Пестрели там и здесь. А на заборе
Прохожие сидели и глазели.

Я шел и слышал быстрый гон коней
По грунту легкому. И быстрый топот
Копыт. Потом — внезапный крик:
"Упал! Упал!" — кричали на заборе,
И я, вскочив на маленький пенёк,
Увидел всё зараз: вдали летели
Жокеи в пестром — к тонкому столбу.
Чуть-чуть отстав от них, скакала лошадь
Без седока, взметая стремена.
А за листвой кудрявеньких березок,
Так близко от меня — лежал жокей,
Весь в желтом, в зеленя'х весенних злаков,
Упавший навзничь, обратив лицо
В глубокое ласкающее небо.
Как будто век лежал, раскинув руки
И ногу подогнув. Так хорошо лежал.
К нему уже бежали люди. Издали',
Поблескивая медленными спицами, ландо
Катилось мягко. Люди подбежали
И подняли его...

             И вот повисла
Беспомощная желтая нога
В обтянутой рейтузе. Завалилась
Им на' плечи куда-то голова...
Ландо подъехало. К его подушкам
Так бережно и нежно приложили
Цыплячью желтизну жокея. Человек
Вскочил неловко на подножку, замер,
Поддерживая голову и ногу,
И важный кучер повернул назад.
И так же медленно вертелись спицы,
Поблескивали козла, оси, крылья...

Так хорошо и вольно умереть.
Всю жизнь скакал — с одной упорной мыслью,
Чтоб первым доскакать. И на скаку
Запнулась запыхавшаяся лошадь,
Уж силой ног не удержать седла,
И утлые взмахнулись стремена,
И полетел, отброшенный толчком...
Ударился затылком о родную,
Весеннюю, приветливую землю,
И в этот миг — в мозгу прошли все мысли,
Единственные нужные. Прошли —
И умерли. И умерли глаза.
И труп мечтательно глядит наверх.
Так хорошо и вольно.

Однажды брел по набережной я.
Рабочие возили с барок в тачках
Дрова, кирпич и уголь. И река
Была еще сине'й от белой пены.
В отстегнутые вороты рубах
Глядели загорелые тела,
И светлые глаза привольной Руси
Блестели строго с почерневших лиц.
И тут же дети голыми ногами
Месили груды желтого песку,
Таскали — то кирпичик, то полено,
То бревнышко. И прятались. А там
Уже сверкали грязные их пятки,
И матери — с отвислыми грудями
Под грязным платьем — ждали их, ругались
И, надавав затрещин, отбирали
Дрова, кирпичики, бревёшки. И тащили,
Согнувшись под тяжелой ношей, вдаль.
И снова, воротясь гурьбой веселой,
Ребятки начинали воровать:
Тот бревнышко, другой — кирпичик...

И вдруг раздался всплеск воды и крик:
"Упал! Упал!" — опять кричали с барки.
Рабочий, ручку тачки отпустив,
Показывал рукой куда-то в воду,
И пестрая толпа рубах неслась
Туда, где на траве, в камнях булыжных,
На самом берегу — лежала сотка.
Один тащил багор.

             А между свай,
Забитых возле набережной в воду,
Легко покачивался человек
В рубахе и в разорванных портках.
Один схватил его. Другой помог,
И длинное растянутое тело,
С которого ручьем лилась вода,
Втащили на' берег и положили.
Городовой, гремя о камни шашкой,
Зачем-то щеку приложил к груди
Намокшей, и прилежно слушал,
Должно быть, сердце. Собрался' народ,
И каждый вновь пришедший задавал
Одни и те же глупые вопросы:
Когда упал, да сколько пролежал
В воде, да сколько выпил?
Потом все стали тихо отходить,
И я пошел своим путем, и слушал,
Как истовый, но выпивший рабочий
Авторитетно говорил другим,
Что губит каждый день людей вино.

Пойду еще бродить. Покуда солнце,
Покуда жар, покуда голова
Тупа, и мысли вялы...

             Сердце!
Ты будь вожатаем моим. И смерть
С улыбкой наблюдай. Само устанешь,
Не вынесешь такой веселой жизни,
Какую я веду. Такой любви
И ненависти люди не выносят,
Какую я в себе ношу.

             Хочу,
Всегда хочу смотреть в глаза людские,
И пить вино, и женщин целовать,
И яростью желаний полнить вечер,
Когда жара мешает днем мечтать
И песни петь! И слушать в мире ветер!

Александр Блок

[ne znatok]

Константин Батюшков

* * *

Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.

[ne znatok]

СТАРЫЙ ЖУРАВЛЬ

Покинув заморское великолепье -
Оазисы, пальмы и зной,
Трубят журавли над весеннею степью
И клином летят надо мной.

Они утомились, они отощали
За этот далёкий полёт,
Крылами три тысячи вёрст отмахали,
А рвутся вперёд и вперёд.

Летят, подогнув голенастые ноги,
Под перьями ветер свистит.
А следом, по той же небесной дороге,
Журавушка старый летит.

От них отстаёт, отстаёт, отстаёт он,
Уже не пристроиться в ряд:
Надорвано сердце последним полётом,
И старые крылья болят.

Зачем ты торопишься, бедная птица?
Тебе молодых не догнать, -
Они возвращаются жить и плодиться,
А ты к нам летишь умирать!

Усталый, ты нынче же, вечером синим,
Падёшь у гнезда своего...
Но, видно, страшнее, чем смерть на чужбине,
На свете уж нет ничего.

...Над сизым холмом высоту набирая,
В бессмертную веря судьбу,
Торопит вожак многокрылую стаю,
Трубит в золотую трубу.

Под солнцем косматая степь серебрится,
Роса на травинках блестит.
Ведут перекличку усталые птицы -
И молча отставший летит.

Шефнер

[ne znatok]

У Шефнера есть дар последней строки.

[Тигра]

"Журавушка старый летит" — тоже хорошо.

[fililog]

* * *
Я буду умирать, не споря,
Где и как надо хоронить,
Но жаль, что вдалеке от моря
Прервется жизненная нить.

По имени «морская птица»,
Я лишь во сне летать могу,
А хорошо бы очутиться
На том, знакомом берегу.

Быть может, та скала большая,
Маяк с проломленной стеной
Стоят, как прежде, не мешая
Индустриальности земной.

И примирившись с той стеною,
Вдали от пляжей и дорог
Играет, как играл со мною,
Дальневосточный ветерок.

Там волны шепчутся смиренно
О чем-то мудром и простом,
А медно-кудрая сирена
Лукаво шелестит хвостом.

Ведь море было первой сказкой,
И навсегда остался след —
Меня прозвали «водолазкой»,
Когда мне было восемь лет.

Вот там бы слечь под крики чаек,
Узнав далекий детский рай,
Последним вздохом облегчая
Уход в потусторонний край.

Меня бы волны покачали,
Препровождая на тот свет,
Где нет ни скорби, ни печали,
Но, может быть, — и моря нет.

Ларисса Андерсен

[fililog]

Встреча

«Смерть...» — рассыпающийся звук.
Иль дроби молоточка вроде?
Не всё ль равно: смешно. И вдруг
Лицом к лицу на повороте.
Но только вздрогнула слегка.
Но только откачнула тело...
«Я думала, ты далека.
Тебя я встретить не хотела.
Твою поспешность извиня,
Я ухожу. — Следят за нами...»
Она смотрела на меня
Совсем прозрачными глазами.
Переливали тихий свет
Две голубеющие раны...
«Мне только восемнадцать лет.
Послушай! Это слишком рано.
Приди потом. Лишь горсть себя
В твои века позволь забросить.
Ты видишь: горький след скрепя,
Поэт не требует, а просит».
И я ждала, что вспыхнет в ней
Ещё не виданное благо.
Печальнее и холодней
Сквозила голубая влага.
И кто-то ей ещё сказал:
«Пусти меня. Другое имя —
Девятый вал, десятый вал —
С глазами справится твоими.
Их захлестнёт, затопит их...»
Но этот голос дрогнул странно
И, коченеющий, затих,
И повалился бездыханный...
Она прошла. Ушла совсем.
Лишь холодком в лицо пахнуло.
Рванулась я навстречу всем,
Со всеми вместе повернула.
И снова день скользит за днём.
И снова я скольжу за днями.
Мы никогда не отдохнём,
Пока не поскользнёмся к яме.
Я уважаю смерть и чту
Её бессмертные владенья.
Но я забыла встречу ту
С прозрачной голубою тенью.
А люди от меня бегут...
Бегущим от меня не верьте,
Что у меня в глазах, вот тут,
Запечатлелся облик смерти.
И что мой голос обожгло
Её дыханье ледяное...
Я знаю, людям тяжело,
Им тяжело дышать со мною...
И мне как будто бы опять...
Мне тоже начало казаться...
...Немного страшно засыпать
И очень страшно... просыпаться.

27 января 1927
Мария Петровых

[Vera Andreeva]

Раньше мне казалось ужасно досадно, что вместе со мной умрет куча важных воспоминаний — никто же, например, больше не помнит татарина Яшу, мясника из палатки, которую снесли, когда мне было четыре года. А поскольку я помню себя с семи месяцев — четко вспоминаю, как сижу на руках у матери и она на вопрос медсестры о моем возрасте отвечает: «Семь», и медсестра повторяет: «Сем» — без мягкого знака, так многие говорят, — поскольку я помню себя очень рано, то и Яша с его одышкой и бородавкой на носу стоит передо мной очень ярко, и вряд ли кто-то еще помнит его, и вряд ли он дожил до девяноста, так что больше нет ни его, ни палатки, и даже место, где она стояла, застроено. Значит ли это, что мое воспоминание о нем бесценно? Нет, со временем оказалось, что оно не имеет никакой цены, и я заметил это почти даже с облегчением. Это значит, что можно больше не удерживать в голове огромное количество вещей, которые так отягощали память, — всех, кого не помнит больше никто. Например, я живу напротив ботанического сада МГУ, и там одно время продавали выросшие там мелкие, но вкусные яблоки, иногда груши, сливы, и женщина, которая их продавала, была молодая и добрая и звали ее Галя. Ее тоже, наверное, больше никто не помнит, а я помню, она всегда давала мне яблоко. И потом вместо нее появилась другая продавщица, тоже добрая, но не такая молодая и красивая, — она-то и сказала мне и моей няне Лене, что Галя умерла от рака. Наверное, никто уже не помнит ее сейчас, вряд ли она еще кому-то дарила яблоко, — но я понимаю теперь, что ее и не надо помнить. Бог помнит все, каждое яблоко, а людям это не нужно. Вся наша память ничего не стоит, не имеет никакого смысла. Я не знаю, как это выразить и доказать. Ощущение у меня примерно как у того сумасшедшего, который застыл в кататоническом приступе: он стоял с вытянутой вверх рукой и крепко сжатым кулаком. Про него говорили, что это кататонический ступор и что он впал в него непроизвольно, но сумасшедший-то знал, что у него в кулаке нити от всех звезд и планет, и если он разожмет кулак — они разлетятся, как воздушные шары. Так вот, после сорока я начал все отчетливей чувствовать, что могу разжать этот кулак, — не потому, что у меня нет там ниточек от планет и звезд, а потому, что, если они разлетятся, ничего особенного не случится. Ну разлетятся и разлетятся, и бог с ними совсем.
...
Время отлично справляется со многими прекрасными, хотя невыносимыми вещами: например, острейшей, хотя и сладостной, тоской, которая меня посещала время от времени в детстве. Идешь на даче с пруда на закате, видишь этот закат, синее и красное небо в черной, идеально гладкой поверхности, в просветах среди зеленой ряски, — и чувствуешь, как холодает, и видишь, как в дачных окнах зажигается свет, и на контрасте этого холода и уюта такая тоска вдруг буквально заполняет тебя без остатка, проливается прямо в позвоночник! И все это, наверное, от мысли о том, что никак нельзя ни выразить, ни повторить этот вечер и пруд. Но с годами начинаешь понимать, что и вечер повторится — разве что с незначительными новыми деталями, которые, в общем, не так и важны, — и выразить это можно, а главное — зачем выражать? Ведь это и так есть. И не так хрупок мир, как кажется в детстве, и ничего ему не сделается, и ничто в нем не пропадает; а то, что пропадает, — становится чем-то другим, более нужным. И слава богу.

...
И потом — все больше задумываешься о том, каким словом, каким единственным иероглифом стоило бы все это подытожить. У Эренбурга еврей говорит в качестве итога слово «Нет», а последнее слово Хлебникова было «Да» (правда, на вопрос, плохо ли ему). Я думаю, Бог прежде всего художник, и ему важно, хорошо ли получилось. Поэтому Блок сказал Маяковскому в ноябре семнадцатого: «Хорошо». И Маяковский назвал свою поэму не «Октябрь», как собирался сначала, а «Хорошо». Потому что это и есть последнее слово. И с годами все больше понимаешь, что если, конечно, тебе не придется помирать насильственно, в состоянии крайнего унижения (что унизительней насильственной смерти?), — хорошо бы сказать именно «Хорошо». С незначительными деталями, которые опять же никому не важны, это и есть единственный вывод, который можно сделать из всего происходящего.

Дмитрий Быков // "Русские пионер", №10(58), октябрь 2015 года

[fililog]

Диалог между поэтом и смертью

О смерть! Я заметил, что ты уже здесь.
Ты смерть, но имей хоть немного терпения.
Я знаю, что три показали часы.
Мы вместе уйдем, когда звезды уйдут,
Когда петухи во дворе запоют,
И свет за горой перейдет в наступление,
И солнце раздвинет багровую щель,
Когда ему эту возможность дадут
Заснувшее небо с заснувшей землей,
Забыв друг о друге всего на мгновение.
Уйдем не тогда, когда ты позовешь,
Уйдем не тогда, когда я разрешу.
Мы вместе уйдем, когда звезды уйдут,
Мы вместе уйдем, когда я допишу
Все то, что положено мне и судьбе.
Мы вместе уйдем, когда сам по себе
Сломается почерк, само по себе
Перо упадет, и само по себе
Оно разобьется, и сам по себе
Я выпущу склянку чернил из рук,
И сам по себе фиолетовый круг
Покроет полы, и сама по себе
Откроется дверь моя настежь, и вдруг
Мы вместе уйдем. А пока не нуди…
Там вешалка есть в коридоре, найди
Свободное место и вешай косу.
И сядь в коридоре… И там подожди.

Леон Фелипе (1884–1969)
испанский поэт
Перевод Юнны Мориц

[Vera Andreeva]

Что-нибудь следует делать со смертью —
Ибо превысили всякую смету
Траты на то, чтоб не думать о ней.
Как ни мудрит, заступая на смену,
Утро, — а ночь все равно мудреней.

Двадцать семь раз я, глядишь, уже прожил
День своей смерти. О Господи Боже!
Веры в бессмертие нет ни на грош.
Нет ничего, что бы стало дороже
Жизни, — а с этим-то как проживешь?

Век, исчерпавший любые гипнозы,
Нам не оставил спасительной позы,
чтобы эффектней стоять у стены.
Отнял желания, высушил слезы
И отобрал ореол у войны.

Что-нибудь следует делать со смертью, —
много ли толку взывать к милосердью,
Прятаться в блуде, трудах и вине?
Все же мне лучше, чем дичи под сетью.
Два утешенья оставлены мне.

Первое — ты, моя радость, которой
Я не служил ни щитом, ни опорой, —
Но иногда, оставаясь вдвоем,
Отгородившись засовом и шторой,
Мы забывали о том, что умрем.

Ты же — второе, мой недруг, который
Гнал меня плетью, травил меня сворой,
Мерил мне воздух и застил мне свет,
Ты, порождение адской утробы,
Ужас немыслимый мой, от кого бы
Рад я сбежать и туда, где нас нет.

Дм. Быков

[mirage]

Отнял желания, высушил слезы
И отобрал ореол у войны.


Это он хорошо написал.

[fililog]

***
Придет смерть, и у нее будут твои глаза.
Эта смерть, что нас сопровождает
неусыпно с утра до ночи, глухая,
как стыд или скверная привычка,
как абсурд. Глаза твои будут —
немой крик, несказанное слово,
тишина.
Так ты видишь их каждое утро,
наклоняясь над своим отраженьем
в зеркале. О, дорогая надежда,
в этот день узнаем и мы:
ты — ничего, и ты — жизнь.

На каждого смерть по-своему смотрит.
Придет смерть, и у нее будут твои глаза.
Это будет как порвать с привычкой,
как увидеть в зеркале все то же,
но только мертвое лицо,
как услышать сомкнувшиеся губы.
Мы сойдем в водоворот немыми.

Чезаре Павезе

[Vera Andreeva]

С годами краса наша тает,
С годами – греши не греши –
Морщинится и выцветает
Лицо – этикетка души.

Душа не стареет, умнеет,
В бессмертие рвётся она, -
Но вечною быть не умеет,
Телесным законам верна.

О тело, непрочный контейнер,
Конструкторский брак бытия!
Ты станешь компостом для терний,
Щепоткою пепла…А я?

Душе моей снятся дороги,
Не хочет она на покой –
Но груз погибает в итоге
Из-за упаковки плохой.

В.Шефнер

[mirage]

Строка "Придёт смерть, и у неё будут твои глаза" меня в свое время просто свела с ума. Бродский был очень смелым поэтом, когда сделал её эпиграфом.

Натюрморт

Verrá la morte e avrá i tuoi occhi.
C.Pavese

Вещи и люди нас
окружают. И те,
и эти терзают глаз.
Лучше жить в темноте.

Я сижу на скамье
в парке, глядя вослед
проходящей семье.
Мне опротивел свет.

Это январь. Зима
Согласно календарю.
Когда опротивеет тьма.
тогда я заговорю.

2

Пора. Я готов начать.
Неважно, с чего. Открыть
рот. Я могу молчать.
Но лучше мне говорить.

О чем? О днях. о ночах.
Или же — ничего.
Или же о вещах.
О вещах, а не о

людях. Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.

3

Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна.
Я не люблю людей.

Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то не-
покидаемый вид.

Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть
неизвестно кому.

4

Вещи приятней. В них
нет ни зла, ни добра
внешне. А если вник
в них — и внутри нутра.

Внутри у предметов — пыль.
Прах. Древоточец-жук.
Стенки. Сухой мотыль.
Неудобно для рук.

Пыль. И включенный свет
только пыль озарит.
Даже если предмет
герметично закрыт.

5

Старый буфет извне
так же, как изнутри,
напоминает мне
Нотр-Дам де Пари.

В недрах буфета тьма.
Швабра, епитрахиль
пыль не сотрут. Сама
вещь, как правило, пыль

не тщится перебороть,
не напрягает бровь.
Ибо пыль — это плоть
времени; плоть и кровь.

6

Последнее время я
сплю среди бела дня.
Видимо, смерть моя
испытывает меня,

поднося, хоть дышу,
эеркало мне ко рту,-
как я переношу
небытие на свету.

Я неподвижен. Два
бедра холодны, как лед.
Венозная синева
мрамором отдает.

7

Преподнося сюрприз
суммой своих углов
вещь выпадает из
миропорядка слов.

Вещь не стоит. И не
движется. Это — бред.
Вещь есть пространство, вне
коего вещи нет.

Вещь можно грохнуть, сжечь,
распотрошить, сломать.
Бросить. При этом вещь
не крикнет: «Ебёна мать!»

8

Дерево. Тень. Земля
под деревом для корней.
Корявые вензеля.
Глина. Гряда камней.

Корни. Их переплет.
Камень, чей личный груз
освобождает от
данной системы уз.

Он неподвижен. Ни
сдвинуть, ни унести.
Тень. Человек в тени,
словно рыба в сети.

9

Вещь. Коричневый цвет
вещи. Чей контур стерт.
Сумерки. Больше нет
ничего. Натюрморт.

Смерть придет и найдет
тело, чья гладь визит
смерти, точно приход
женщины, отразит.

Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее
будут твои глаза».

10

Мать говорит Христу:
— Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?

Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть, мертв или жив?

Он говорит в ответ:
— Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.

[Vera Andreeva]

Я к ночным облакам за окном присмотрюсь,
Отодвинув суровую штору.
Был я счастлив — и смерти боялся. Боюсь
И сейчас, но не так, как в ту пору.
Умереть — это значит шуметь на ветру
Вместе с кленом, глядящим понуро.
Умереть — это значит попасть ко двору
То ли Ричарда, то ли Артура.
Умереть — расколоть самый твердый орех,
Все причины узнать и мотивы.
Умереть — это стать современником всех,
Кроме тех, кто пока еще живы.

Кушнер

[Vera Andreeva]

Я ли свой не знаю город?
Дождь пошел. Я поднял ворот.
Сел в трамвай полупустой.
От дороги Турухтанной
По Кронштадтской... вид туманный...
Стачек, Трефолева... стой!
Как по плоскости наклонной,
Мимо темной Оборонной.
Всё смешалось... не понять...
Вдруг трамвай свернул куда-то,
Мост, канал, большого сада
Темень, мост, канал опять.
Ничего не понимаю!
Слева тучу обгоняю,
Справа в тень ее вхожу,
Вижу пасмурную воду,
Зелень, темную с исподу,
Возвращаюсь и кружу.
Чья ловушка и причуда?
Мне не выбраться отсюда!
Где Фонтанка? Где Нева?
Если это чья-то шутка,
Почему мне стало жутко
И слабеет голова?
Этот сад меня пугает,
Этот мост не так мелькает,
И вода не так бежит,
И трамвайный бег бесстрастный
Приобрел уклон опасный,
И рука моя дрожит.
Вид у нас какой-то сирый.
Где другие пассажиры?
Было ж несколько старух!
Никого в трамвае нету.
Мы похожи на комету,
И вожатый слеп и глух.
Вровень с нами мчатся рядом
Все, кому мы были рады
В прежней жизни дорогой.
Блещут слезы их живые,
Словно капли дождевые.
Плачут, машут нам рукой.
Им не видно за дождями,
Сколько встало между нами
Улиц, улочек и рек.
Так привозят в парк трамвайный
Не заснувшего случайно,
А уснувшего навек.

Кушнер

[ne znatok]

Прекрасное стихотворение. Но последние три стоки абсолютно лишние, на мой взгляд. Была такая сильная метафора, и вдруг автор все объясняет, как для тупых. Впечатление сразу смазывается.

[mirage]

Мне кажется, он их написал не для того, чтобы объяснить, поскольку уж из предшествующих слов точно всё ясно, тут не поспоришь, а ради метафоры смерти —"парк трамвайный". Т.е. он не считает своих читателей тупыми, он просто вводит наконец образ (само это словосочетание), который возник изначально и, возможно, навеял ему всё это стихотворение.

[Тигра]

Я склонна согласиться с mirage, хотя понимаю и то, откуда такое впечатление у ne znatok.

[Марго]

.
Наткнулась в Сети на два стихотворения, которые как раз здесь будут в тему.

Старуха

Нависла туча окаянная,
Что будет — град или гроза?
И вижу я старуху странную,
Древнее древности глаза.

И поступь у нее бесцельная,
В руке убогая клюка.
Больная? Может быть, похмельная?
Безумная наверняка.

— Куда ты, бабушка, направилась?
Начнется буря — не стерпеть.
— Жду панихиды. Я преставилась,
Да только некому отпеть.

Дороги все мои исхожены,
А счастья не было нигде.
В огне горела, проморожена,
В крови тонула и в воде.

Платьишко все на мне истертое,
И в гроб мне нечего надеть.
Уж я давно блуждаю мертвая,
Да только некому отпеть.

Анна Баркова


* * *
Так вот и хожу —
На вершок от смерти.
Жизнь свою ношу
В синеньком конверте.

То письмо давно,
С осени, готово.
В нём всегда одно
Маленькое слово.

Может, потому
И не умираю,
Что тому письму
Адреса не знаю.

Варлам Шаламов

Комментарии, если кого-то заинтересует, здесь: http://shalamov.ru/events/23/17.html

[mirage]

Марго, не прошло и 10 лет, как Вы снизошли до комментариев ; ), спасибо за наводку.

Комментарий на модную нынче тему — читатель как соавтор. (Цитата: "В «эстетике действия» (Wirkungsästhetik) говорится о том, что литературный текст начинает действовать только во время чтения. До него он является всего лишь литературной «материей»"). Интересным мне показался следующий отрывок статьи по ссылке:

С литературным отношением автора и читателя связан третий вопрос, заключенный в стихотворении Шаламова: какое заветное слово написано в письме?

Вспомним строки: «То письмо давно, / С осени, готово. / В нём всегда одно / Маленькое слово».

Скажите, каждый из вас, какое слово написал Шаламов в свое письмо? Какое слово лежит как основа его жизни «в синеньком конверте»? кто кроме читателя может ответить на этот вопрос? И будет ли ответ одинаковый? Я думаю, каждый в зависимости от своего жизненного опыта ответит по разному, то, что каждому из нас является самым важным.

А ведь, действительно, неплохой тест.

Предлагаю дать свои варианты, сравнить и прокомментировать, если вдруг кому-то интересно. Варианты можно дать самым мелким шрифтом и белым цветом, чтобы не влиять на восприятие остальных, а потом уж проявить. Естественно, личность Шаламова и всю ту самую материю этого стихотворения никуда не денешь, так что это будут всё же, как мне кажется, варианты не наших собственных ответов, а попытка преломления на себя его жизни. Но все равно о каких-то собственных приоритетах выводы делать можно.

1.Прощай (смерть и страх смерти)
2. Люблю(и так понятно)
З. Живи! (Не знаю, как трактовать, может, кто поможет, но в голову пришло именно это)
4. Прости (не думаю всё же, что это про Шаламова)

[volopo]

Жив.